jonas |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
◁ kill the lights ▷
(тут правда будет графон, а пока только эта гифка)
◄ the birthday massacre // kill the lights ►
участники:траппер и двайт
время и место:поместье макмиллана
◁ СЮЖЕТ ▷
смотри под ноги и слушай внимательно
возможно, за тобой идет смерть
Туман кутает земли поместья белесой вуалью, вьющейся в тусклом свете ненастоящей луны – застывшее небо никогда не озарится лучами рассветного солнца, никогда не окрасится в иные цвета, кроме темной синевы ночи; той самой ночи, что сгустилась вокруг после того, как земля, наконец, содрогнулась в последний раз, а доносящийся из глубины шахты рокот затих. Понятие времени искажается, время измеряется засечками на проржавевшем металле тесака, оставленными осколками костей, минуты – гулкие щелчки оскаленных челюстей капканов, жадно вгрызающихся в плоть. Отсчет начинается исполненным боли криком, когда заостренный крюк разрывает мышцы и сухожилия, а заканчивается утробным гулом, следующим за ослепительной вспышкой. Принимая последнюю жертву, Сущность умолкает – до следующего раза. До следующего раза время и вовсе перестает быть.
Охотник следует привычке – по-звериному инстинктивной – оберегать границы своих владений, как только высокие стены рассыпаются мелким каменным крошевом. Его территория простирается до рубежей, где туман поднимается непроглядной и плотной пеленой; за ней – изменчивое пространство бесконечного леса, за ней – другие. Отчасти похожие на него, потому как подчиняются они тому же божеству, и все же Охотник предпочитает, чтобы они держались подальше от его поместья. Большинство из них.
Густые заросли травы на его земле укрывают бессчетные смертоносные ловушки: в тишине безвременья Эван обходит границы снова и снова, снова и снова проверяет расположение распахнутых в нетерпении медвежьих капканов, снова и снова вбирает влажный воздух полной грудью в попытках учуять – хорошо знакомые запахи крови и пота, запахи, приносимые жертвами. Иногда им хватает наглости вторгнуться сюда вне ритуала жертвоприношения, а значит, всякий чужак будет принадлежать только ему. Сущность бывает настолько же щедра, насколько и требовательна. Когда шепоты молчат, Охотник получает невысказанное позволение самолично насладиться загнанной добычей.
У восточной границы с туманным лесом он обнаруживает искомое – всего лишь участок примятой травы, однако Эвану это говорит о многом. Кто-то обходил его ловушки, ступая медленно и осторожно, оставляя глубокие рытвины следов на сырой почве, а в воздухе – тончайший аромат страха, который Охотник с жадностью втягивает, раздувая ноздри в тяжелых выдохах. Напряжение мышц отдается едва слышным лязгом соприкоснувшейся стали, испещренная рубцами и свежими порезами ладонь крепче стискивает рукоять тесака, темного от запекшейся крови. Выследить добычу нетрудно, когда она даже не подозревает, что о ее присутствии Охотнику уже известно; настигнуть и того проще, ведь вне ритуала привычные правила не действуют. Никаких ограничений – скот сам приходит на убой, удаляясь все дальше во тьму от света спасительного костра. Им, вероятно, очень уж нравится боль, раз они столь упорно продолжают являться сюда.
Эван их болью упивается.
Цепочка следов ведет к возвышающемуся среди кирпичных руин зданию склада; старые стены издают приглушенные стенания в ночной глуши, скрип изъеденных несуществующим временем балок и пустых ржавых труб вымученно усталый. Охотник всецело обращается в слух, улавливающий посторонние шорохи среди сплетенной из эха человеческих страданий тишины, озирается по сторонам, высматривая неосторожные движения теней между высокими складскими шкафами. Чужое присутствие ощущается истерзанной кожей, стискивающим желудок предвкушением – его добыча прячется, издали заслышав тяжелую поступь хозяина поместья Макмилланов, но она здесь. Совсем рядом, отчаянно сдерживает дрожь, отчаянно уговаривает бешено пульсирующее сердце стучать медленнее – Эван хочет, чтобы оно билось о ребра удушающе быстро. Его грудная клетка тоже вздымается чаще, распираемая изнутри царапающей горло яростью: жертвенный агнец Сущности не только вторгся на его территорию, но и набрался дерзости достаточной, чтобы красть у него. Стряхнутая чьей-то рукой с деревянных ящиков пыль вьется в лучах лунного света, просачивающихся сквозь криво заколоченные окна, и теперь протяжные стоны старого склада не заглушают чужое сбившееся дыхание.
Охотник слышит его столь же отчетливо, как собственное. Интуитивно узнает, хотя и не придает значения – испытания требуют различать жертв, запоминать их повадки, чтобы настигать их быстрее и эффективнее, быстрее же передавать на растерзание изголодавшейся Сущности, но сейчас он волен делать все, что угодно. Так долго, как только захочет – до хрипа, до изнеможения, до последней капли крови; краем глаза заметив панически лихорадочное движение в полумраке загроможденного склада, Эван на мгновение замирает, дожидаясь чего-то.
Разрешения. И шепоты отвечают молчанием. Для него их безмолвие оглушительно – громогласный призыв к действию, рвущий барабанные перепонки звон осыпающихся цепей, переполняющий жилы и связки расплавленным железом кипящей злости – злости ненаправленной, рожденной неутолимой жаждой до их страха, их мучений, их покорности; бесправное мясо – порой среди беспорядочных шепотов Сущности звучит и голос его отца. Они должны дышать только до тех пор, пока от них есть хоть какая-нибудь польза. И сейчас смысл всей жизни добычи сводится исключительно к развлечению Охотника. Когда ему наскучит, все прекратится.
Не слишком быстро – Эван позволяет жертве выиграть несколько лишних секунд, в полной мере прочувствовать собственную уязвимость, сковывающий все тело льдом ужас, сводящую дрожь в коленях. Сущность не нуждается в кровавых ритуалах, чтобы подпитываться их страхом, капля за каплей поглощать веру – и чтобы насыщаться гневом и азартом ее преданных псов. В напряженно расправленных плечах пульсирует боль, раззадоривая, осколки металла впиваются глубже в мышцы, когда Охотник ускоряет шаг, двигаясь следом за спугнутой добычей; человеку, осмелившемуся нырнуть в объятия Тумана и прийти сюда, будет гораздо, гораздо больнее. Эван вспоминает – этот особенно пуглив, дышит так упоительно перебито, когда зажимает ладонями глубокие рваные раны, истекая кровью; боится смотреть на них, никогда не опускает взгляд, оказавшись в стальных тисках, лишь бы не видеть, как его собственная раздробленная кость торчит из вывернутого наружу мяса. Бегун он никудышный, не то, что рыжеволосая девица, и спасти его шкуру способно лишь умение исчезать – прятаться за спины более смелых и безрассудных. Но сейчас здесь больше никого нет – и некому прийти на помощь.
В темной траве острые зубья, усеянные пятнами ржавчины, только и ждут его первого необдуманного шага. Охота началась.
Удушливый запах костра уже давно въелся в одежду и продолжает раздражать даже тогда, когда огненное зарево остается далеко за спиной.
Покинуть спасительный пятачок света и углубиться в физически тяжелую лесную тьму Дуайта заставляют слова и примеры других. Он до последнего сидит на одном месте, провожает взглядом выживших, желающих то ли найти выход из этого проклятого места, то ли способы упростить прохождение испытаний, и с завистью наблюдает за их возвращением.
Одержавшие свою личную маленькую победу, гордые ей и своими находками, они измученно улыбаются и рассказывают, что видели. Иногда. Но чаще все-таки молчат. «Хочешь знать – иди, увидишь все своими очками». Он слышит колкую издевку в этих словах, видит чужую непоколебимую уверенность в том, что никуда он отсюда не уйдет, по крайней мере до того момента, пока Сущность не пригласит четверых из них на предсмертный танец.
Они ошибаются.
Густой туман тонким слоем стелется по рыхлой земле и больше напоминает неудачно организованный киношный спецэффект. Чтобы не запнуться на ровном месте и не наделать лишнего шума, Дуайт ступает медленно и осторожно. Куда он идёт? Что ищет? Зачем? Доказать себе, что не такой уж он и трус, как о нем думают остальные, что он не бесполезный элемент и обязательно вернется к костру живым и с чем-нибудь полезным.
О своем «отважном» решении он начинает жалеть довольно быстро. Туман постепенно поднимается с земли, обволакивает, влажно дышит в самый затылок, застилает глаза и путает тени. Он невольно задумывается о том, а что произойдет, если смерть настигнет его вне испытания. Вновь ли он окажется у костра или уже никогда не покинет тьму? И подобные мысли ну никак не способствуют появлению желания идти дальше.
Глубокий вдох и медленный выдох.
Останавливаться посреди леса крайне хреновая идея, но Дуайт колеблется. Поворачивается туда, откуда пришел, пытается рассмотреть хоть что-то за искорёженными стволами деревьев – как будто он ушел еще недостаточно далеко, чтобы, всего на мгновение потеряв бдительность, не заблудиться. Слишком самонадеянно со стороны человека, который никогда в жизни не дружил с ориентированием на местности.
Под ногами тонкая невидимая грань – куда ни шагни, а обратной дороги уже не будет. Вернуться к лагерю, значит сдаться, опустить руки, согласиться с чужими словами и превратить их в правду. Пойти дальше – скорее всего подписать себе смертный приговор.
Наручные часы, вставшие сразу после попадания в мир Сущности, кажется, снова идут. Глухим щелканьем шестеренок отмеряют каждую секунду промедления, подгоняют принять заведомо неправильное решение. Сложно не поддаться этой сладкой иллюзии существования чего-то ценного и неизменного – времени. Сложно не разрушить это наваждение одним-единственным взглядом на циферблат с на самом деле все так же стоящими стрелками.
Шаг.
Дуайт сходит с первоначально намеченного пути, но не возвращается обратно. Это не та роскошь, которую он может себе позволить.
В какое-то мгновение к сырому запаху слежавшейся хвои примешиваются едва различимые нотки песчаника и бетонной пыли. Дуайт воспринимает эту перемену как что-то хорошее – господи, он, наконец, куда-то вышел, а не навсегда затерялся в лесу! – но мысленно просит себя не радоваться раньше времени, собраться и полностью обратиться в слух. Одна Сущность знает, что его ждет впереди.
Глазам открывается знакомая местность, а на плечи наваливается напряжение. Сковывающее по рукам и ногам, припечатывающее к земле, заставляющее ссутулиться и пригнуться, как если бы он уже заметил опасность и почувствовал желание скрыться от нее как можно скорее. Но воздух полнится звенящей и ненатуральной тишиной, и только ветер откуда-то издалека доносит скрип прогнивших балок и запах давно проржавевшего едва ли не насквозь железа.
Дуайт старается припомнить, кому именно принадлежит поместье, возвышающееся над горизонтом – страх, вымучивающий его на испытаниях, всегда перемешивает события между собой, завязывает их в такой тугой узел, что приходится тратить слишком много времени на нахождение необходимых. Но мысль возвращается к началу, постепенно выуживает самое важное, а недостающий образ Дуайт замечает прямо перед собой.
Медвежий капкан.
Зубья ловушки едва виднеются над тонкими травяными стеблями и тускло поблескивают отражением лунного света. При свойственной Фэйрфилду невнимательности поразительно, что он вообще заметил ее прежде, чем пострадал. От одного только вида ощерившегося железа по спине пробегают мурашки, холодной волной поднимаются по шее и мертвой хваткой вцепляются в затылок. Дуайт рефлекторно ежится, вспоминая, какого было попасть в него в первый раз. Холодно, противно и больно до беспамятства. Повторять этот неприятный опыт нет никакого желания, поэтому осторожным шагом он обходит опасность стороной, не сводя с нее пристального взгляда, как будто в любую секунду капкан может ожить и напасть.
Худшего совпадения и представить нельзя. Он оказался на территории именно той гончей Сущности, с которой хотелось встретиться в самую последнюю очередь – точнее не хотелось вообще. Охотник. Бенедикт как-то рассказывал об ужасающем прошлом этого человека в столь ярких красках, что при его сопоставлении с прочувствованной на испытании аурой становилось дурно. Тогда Дуайт жалел, что не оглох еще в детстве, и, смыкая глаза, будучи сморенным треском костра, умолял мироздание оградить его от встречи с Эваном МакМилланом.
Но к его мольбам остались глухи. И именно в то мгновение они теряют всякий смысл, потому что от Охотника Дуайта отделают всего-навсего тщедушные дверцы складского шкафчика, на которые плюнь – и сорвутся с петель.
Он старается дышать как можно реже и менее загнанно; пугается, что даже так его могут услышать – почувствовать – и задерживает дыхание, пока легкие не начинают гореть, пока картинка перед глазами не подергивается рябью и не переполняется мелкими вспышками. Вырывающийся сиплый вдох режет барабанные перепонки и кажется чересчур громким – Дуайт не успевает понять, он вздрагивает от неожиданного звука или от стремительной мысли о неизбежном обнаружении и крепко зажмуривается.
Секунда, две, три.
Мысленный отсчет должен быть прерван вот прямо сейчас, но почему-то ничего не происходит. Фэйрфилд приоткрывает один глаз, затем второй и с облегчением понимает – в щель между дверцами проникает искусственный свет лампы. По ту сторону никого нет. Его не нашли, у него есть шанс.
Ему дали шанс.
Страх и желание спастись затмевают все, ставят крест на осторожности и внимательности. Бежать, просто бежать. Бежать, не разбирая дороги, обратно в лес, к лагерю, кинуть в ноги выжившим найденный ключ и поклясться самому себе больше никогда, НИКОГДА, не пренебрегать инстинктом самосохранения.
Но лучше бы он не стал пренебрегать им сейчас.
Поспешное решение, неосторожное движение, и вот капкан уже вспарывает мясо на лодыжке, перебивает ахиллесово сухожилие и дробит кость. Невыносимая боль вспышкой ударяет в голову и выбивает из горла сдавленный всхлип, переходящий в мучительный стон. Дуайт стискивает зубы, старается не смотреть и в панике хватается за железо.
Он прикладывает все усилия, чтобы разжать тиски, до крови стирает пальцы об изъеденные ржавчиной зубья, но понимает, что не справляется, зато каждой клеточкой своего тела различает усиливающееся ощущение пугающего присутствия.
Безмолвие переплетающихся в непрерывную какофонию шепотов освобождает истерзанный Сущностью разум от оплетших его цепей: сфокусированный на добыче взгляд не застилает привычная кровавая пелена, ритмичный гул погони не отбивает барабанным боем в ушах, науськивая и подгоняя, и даже боль от вонзившихся в мышцы крюков чувствуется иначе – во время Ритуала нечто будто дергает за металл, шире вспарывая воспаленную кожу, вгоняя Охотника в состояние ослепляющей, нечеловеческой ярости. Во время Ритуала сознание Эвана Макмиллана не существует вовсе: его память, его мысли и желания, отголоски прошлого, по неизвестной причине Сущностью не тронутые, заперты за семью печатями так надежно и прочно, как хозяйка этого мира держит за стальной решеткой всех своих бешеных псов. Лишь изредка дозволено хотеть чего-то кроме, чем накормить; лишь изредка дозволено схватить добычу за горло руками и пожрать ее последний вздох самому.
В Тумане действуют иные правила; Эван усваивает их быстро, выдрессировано быстро – как приучил отец. Эван знает, где заканчивается его свобода: ему разрешено покинуть территорию поместья, разрешено блуждать в непроглядном темном лесу, куда время от времени отправляются с неведомой ему целью и другие, похожие на него; Сущность, кажется, только забавляют их кровавые распри – словно намертво вцепившиеся друг в друга бойцовые псы, что тщетно пытаются порвать оппонента на потеху хозяевам. И, разумеется, порой в Тумане встречается их добыча – смельчаки, покинувшие спасительный круг света негаснущего костра. Теплые блики на черной коре деревьев влекут их всех: и охотников, и их жертв, однако только последние способны приблизиться к пламени, пока первых гонит прочь во мрак нестерпимый жар и вытесняемый клокочущей ненавистью страх перед вспарывающими ночь вспышками света.
Свобода Эвана Макмиллана заканчивается там, где звучат бесперебойно и требовательно неумолимые шепоты; и пока не отдан приказ, он может делать все, что только пожелает. Проще некуда – так и приучил его отец. А уж чего Эван должен желать – давно ему объяснил.
«Яблоко от яблони, парень. Может, однажды ты даже дашь мне хотя бы один повод для гордости», - он хрипло смеется и хлопает запыхавшегося Эвана по плечу, обдает терпким сигарным дымом; тупая боль в костяшках – ничто по сравнению с той болью, которую испытал перед смертью лежащий перед ним ничком человек. Вместо лица у него теперь – обагренная кровью мешанина из мяса и осколков костей и зубов, один глаз полностью заплыл, второй – вытек, кажется.
Как он выглядел до того, как ты убил его своими руками, Эван?
«Вся эта безликая масса, толпа, свора… Копошащиеся в дерьме черви и то более организованы, чем эти пародии на человека. Без хлыста не способны выполнить и простейшую работу, так почему, парень, ты меня вынуждаешь и с тобой прибегать к кнуту? Ты Макмиллан, мать твою, так держи кнут сам, а не получай им по горбу!»
Охотник встряхивает головой, будто потревоженное животное, отвлеченное от сосредоточенного выслеживания дичи. Эта – для него, ни для кого больше. Нужно быть внимательнее, нужно загнать – не упустить. Настичь, следуя запаху страха, едкому и приторному одновременно, поймать, обездвижить, пустить кровь – присвоить присвоить присвоить, не отдавать; трепещущий тяжелый выдох рвется из напряженной груди, когда Эван замечает, что спотыкающийся на бегу человек далеко впереди направляется прямиком в поджидающую его ловушку. С такого расстояния Эван не видит торчащие среди травы зубья капкана, в этом и нет необходимости: он знает, где разверз голодную пасть каждый из них. С завершением Ритуала Сущность не лишает своих преданных гончих всех ее темных даров.
Щелчок – оглушающе громкий, разбивающий тишину ночи, будто тонкое стекло; щелчок и следующий за ним протяжный стон, исполненный болью. Запах крови Эван улавливает за несколько ярдов, упоительно тяжелый, завораживающе вязкий, застилающий хаотично мерцающие в сознании мысли: все они теперь лишь о крови, о горячих волокнах обнаженных мышц, подергивающихся под его пальцами, о замаранной красным белизне раздробленных костей; он никогда не испытает удовольствия большего, чем то, с которым переломал Арчи Макмиллану ноги – отец не желал его слушать, не желал отсиживаться в сыром подвале, пока бунтовщики размахивали кулаками и факелами у дверей их дома, и Эвану пришлось позаботиться о нем самостоятельно. Слишком уж он любил старика.
С каждым широким шагом расстояние между Эваном и его застрявшей в стальных тисках жертвой неумолимо сокращается; Охотник все помнит правильно: этот – в самом деле плохой бегун. Нередко сам идет в руки, объятый паникой, словно огнем, чаще старается и вовсе не попадаться на глаза, потому что иначе совершает слишком много ошибок, которые ненасытная Сущность не прощает. Эван никогда прежде не сталкивался с ним вне Ритуала – ни на своей территории, ни в окутанном туманом лесу, а ведь ему доводилось поохотиться почти на всех – что же заставляет их раз за разом уходить от безопасного костра туда, где с распростертыми объятиями их ждет только мучительная смерть? Неужели что-то может стоить такого риска?
Или им тоже нравится эта игра?
Жертва будто бы ощущает голодный взгляд Охотника на затылке – оборачивается через плечо, продолжая вслепую обшаривать стиснувший лодыжку капкан скользкими от крови пальцами. Дерганым бесконтрольным жестом поправляет в спешке сбившиеся с переносицы очки, оставляя алый развод на стекле; грудь вздымается часто-часто, сердце, того и гляди, само пробьет костяную клетку и обессиленно повиснет на выломанных ребрах. Эван никуда не спешит – наблюдает, приближаясь неторопливо, дыша чужим страхом, чужой болью, вибрирующими в загустевающем воздухе всхлипами; и лишь когда их отделяет друг от друга жалкая пара шагов, чуткий слух Охотника улавливает скрежет ржавой пружины, расслабляющейся в раскрывающихся челюстях медвежьего капкана.
Беги.
Эван не уверен, произносит ли это вслух – не помнит, как звучит его речь, как звучит его голос, приглушаемый острозубым оскалом скрывающей лицо маски. Ладонь крепче перехватывает рукоять тесака; беги беги беги – стучит в голове насмешливо и нетерпеливо, потому что далеко убежать не получится с раздробленной щиколоткой, потому что не выйдет спрятаться, оставляя за собой размазанную багровую полосу, потому что не удастся сдержать стоны боли, затаившись в хитросплетениях литейного завода, гостеприимно распахнувшего темное нутро впереди.
Но у Охотника сейчас имеется все время этого застывшего в пустоте мира; и никакие шепоты не помешают ему забрать – чужую жизнь вместе с парой осколков прошлой – своей. Он позволяет жертве отвоевать еще немного расстояния, почти любуясь его агонией: ради того, чтобы выжить, если не сможет бежать – будет ползти. Эван видел, на что способны люди, когда смерть дышит в спину:
«Эван! Какого дьявола эта падаль еще дергается?! Я же сказал, быстро и чисто! «Случайно» рабочие не попадают под пресс каждой конечностью по отдельности, идиот. Я знал, что ты еще войдешь во вкус, но когда я говорю, что тело нужно вернуть, значит, черт тебя подери, его нужно вернуть в убедительном виде!»
И это действительно завораживает.
Реальность над головой схлопывается в одно короткое мгновение – будто само небо покрывается трещинами, крошится и обваливается на плечи, не оставляя вокруг ничего, только капкан, угодившую в него жертву и кровь. Много крови. Окружающие звуки затихают, скрадываемые оглушающим пульсом, лихорадочно разбивающимся о барабанные перепонки. Заходящееся в панике сердце разгоняет нестерпимую боль от щиколотки по всему телу. Пальцы, разодранные о, пусть местами уже и прогнившее, но все еще такое же крепкое, как и когда-то давно, железо, ноют, постепенно переставая вообще что-либо чувствовать.
Ощущение того, что капкан – единственная и самая важная проблема Дуайта, длится считанные секунды, а чувствуется как целая вечность. Страх превращает каждое движение в нервные рывки, только усугубляющие и без того шаткое положение – он должен действовать как можно тише и точнее, он должен как можно быстрее и незаметнее освободиться и избавить себя от этой нескончаемой пытки. Но окровавленные пальцы только бесполезно скользят по ржавым зубьям, у Дуайта никак не получается вслепую нащупать ту заветную железку, нажатие на которую разожмет хватку стальных челюстей, а заставить себя опустить взгляд – выше его сил. Он не хочет видеть, не хочет знать, во что превратилась его нога, не хочет раньше времени осознавать, что все пропало.
В перепутанных между собой алых линиях мыслей четко прослеживается только одна – даже если раздастся заветный щелчок ослабевающей пружины, он не убежит, не уйдет, вряд ли даже уползет. Только если ему позволят. Если властвующей на этой территории гончей Сущности будет интересно разжать тиски и увеличить дистанцию, только тогда у Дуайта будет хоть какой-то мизерный шанс.
Ему хочется быть самоуверенным и хоть на долю секунды поверить в свои силы, но проглядывающий внутри росток твердости отравляется густым запахом крови, давится ощущением чьего-то присутствия, растаптывается постепенно наступающей слабостью. Дрожь в коленях и руках усиливается, когда Дуайт бросает взгляд через плечо.
Расстояние между ним и Охотником не больше пяти метров. Он возвышается над землей угрожающей и неприступной стеной, испещренной острейшими крюками. Преодолеть ее не представляется возможным, скрыться от ее тени – так же нереально, как без снаряжения взойти на Эверест. Дуайт рванным движением поправляет очки, сбившиеся на бок и запотевшие от частого и неровного дыхания, будто от этого жеста зависит его жизнь, будто боится в секунду ослепнуть и пропустить собственную смерть.
Он смотрит на Охотника слишком долго, видимо, надеясь, что тот – всего лишь иллюзия воспаленного страхом сознания, что он вот-вот исчезнет, гул в ушах стихнет, капкан растворится в удушливом и переполненном запахом железа воздухе, а сам Дуайт, как ни в чем не бывало, очнется от кошмара и увидит перед собой спасительное зарево костра. Но ускользающие секунды не приближают свободу, они только сокращают дистанцию между загнанной в угол жертвой и желающим заполучить ее Охотником. Он ступает неслышно, не спеша, уверенно, Дуайт уже не видит – отвернувшись, но чувствует это каждой клеточкой своего тела, и боится чужой уверенности больше смерти. Он не знает по каким правилам идет игра вне испытания, не может быть уверен, существуют ли они вообще. В голове со скоростью света проносятся мысли о том, что он может навсегда остаться в преисполненном боли плену этого монстра, если сейчас же не разожмет проклятые тиски, их поток ускоряется с каждым шагом преследователя, с каждым шорохом пригибаемой под его шагом травы, с каждым скрипом изъеденного временем дерева. У Дуайта больше нет времени телиться и жалеть себя, он прикладывает все свои силы, делает последний рывок с таким усердием, что сводит плечи, а мышцы в руках пронизывает колкая боль, и вот он – заветный щелчок. Пружина разжимается, раскрывая железные челюсти.
Дуайт по инерции рывка валится вперед, вспахивает носом землю, теряет очки, сбитые с переносицы ударом о песчаник. В голове эхом стучит одно единственное слово: «беги». Призыв к действию звучит глухо, гортанно, с насмешкой и издевкой. Он ни на секунду не задумывается о том, чей же голос слышит – свой собственный, искаженный паникой и болью, или же Охотника, властвующего здесь абсолютно над всем, включая своего незваного гостя. Утробный бас изнутри бьется о стенки черепной коробки с такой изуверской частотой и громкостью, что закладывает уши и выворачивает желудок. Дуайт отползает вперед на сколько может, нащупывает очки, нацепляет их на нос и, прежде чем подняться с земли, последний раз бросает преисполненный ужасом и мольбы взгляд на Охотника. Он никуда не торопится, он уже знает, что одержал победу и в этот раз, поэтому дает время – не Дуайту на спасение, а себе, чтобы развлечься.
Побег Дуайта больше похож на спасение утопающих самими утопающими – глупо, убого, бесполезно. Он передвигается из последних сил: переступает одной ногой, подволакивая другую, хватается за стены, чтобы не упасть, бездумно оставляет на них кровавые метки, по которым его так легко вычислить. Вера в последний шанс еще не угасла, именно она толкает вперед, вглубь кирпичных лабиринтов. Ему все еще страшно до потери памяти, но сердце уже не так истерично бьется о ребра, норовя раз и навсегда пробить грудную клетку и разорваться об осколки костей. Шум в ушах затихает, и вокруг становится как-то угрожающе тихо.
Останавливаясь возле одной из стен и прижимаясь к ней плечом, Дуайт пытается перевести дух и прислушаться. Ни вороньего карканья, ни свиста ветра, ни стука опадающей наземь кирпичной кладки – он словно оказался в вакууме в компании абсолютной и безмолвной пустоты. Хочется верить, что хоть единственный раз одиночество станет для него спасительным, но в мире Сущности подобные мысли ничто иное, как самообман. Если ты один, значит все остальные уже мертвы, а ты следующий.
Превозмогая боль, Дуайт не без труда добирается до непонятного вида сооружения, ко входу которого ведут рельсы с давно покинутой на них вагонеткой. На самом деле, не самый идеальный вариант для спасения, но он уж точно лучше сидения посреди открытой местности и ожидания наступления своей незавидной участи.
Спускаясь под землю и садясь на деревянные половицы в укромном, как ему кажется, закутке, Дуайт выдыхает с едва сдерживаемым болезненным стоном. Щиколотка горит огнем, а кровь не перестает идти, замарывая все вокруг, но только сейчас он замечает внушительный железный осколок, что все это время был воткнут в и без того изуродованную ногу.
Чтобы извлечь его и хоть как-то забинтовать рану оторванным от рубашки куском ткани, уходит время. Вместе с ним истощаются и силы, которых почти не остается, когда он делает последний моток и затягивает полоску потуже, чтобы остановить кровотечение. Невыносимая слабость обрушивается внезапно и неумолимо, наливая веки и все тело раскаленным свинцом.
Он просто передохнет здесь немного. Совсем чуть-чуть. Прикроет глаза всего на секундочку, наберется сил и двинется дальше – искать обратную дорогу к костру, от которого он больше никогда – Дуайт обещает себе – не отойдет вне испытания.
Только бы дожить, - думает он, крепче сжимая в ладони осколок испещренного ржавыми рытвинами железа и проваливаясь в темноту.
