… честно говоря, я, как автор этих строк, не могу даже примерно представить, что ждёт наших героев в самом конце. Они слишком непредсказуемые, слишком живые. В чём-то даже немного пугающие. Иной раз я судорожно оглядываюсь — нет ли е г о позади меня, — тут же выдыхаю, никого, лишь плод воображения, которое спустя какое-то время разыграется вновь. Как, например, сейчас.
Подождите, я должен оглянуться.
Эта история берёт своё начало от тёмного сырого помещения, где пахнет смертью и слышен безмолвный крик отчаяния; в это помещение не проникнет солнечный свет, не озарит его скромным лучиком солнца, дабы выхватить из сумерек чей-то мрачно непропорциональный силуэт. Сюда не прибежит бойкий главный герой с фонариком, принося с собой надежду, разгоняющую тишину, и не покажет, что здесь всё хорошо, что здесь нечего бояться, что это будет добрая сказка с привычным для всех happy end. Не спадут декорации, обнажая играющий пёстрыми красками театр, на сцене которого актёры исполняют забавную пьесу, не будет н и ч е г о из перечисленного.
Потому в тёмном и сыром помещении, где пахнет смертью и слышен безмолвный крик отчаяния уже давно поселилось Оно.
Перепачканные чем-то алым и липким пальцы скользят по каменной стене, вырисовывая одному создателю понятные узоры, раз за разом, виток за витком; изредка раздаётся досадливое цоканье языком, слышится какая-то возня и доселе невидимый художник вновь приступает к своему творению. Умиротворённую тишину, в которой творец предпочитал находиться, не нарушало даже его мирное дыхание — ничего абсолютно, что могло бы разрушить полную вдохновения атмосферу, ничего…
Раздался тихий всхлип. Художник замер, а виток картины на стене уныло пополз вниз, следуя за пальцами.
— Я говорил быть тише?
— Да.
— Я говорил не мешать мне?
— Да.
— Я говорил, что это твой единственный шанс остаться в ж и в ы х?
— Да.
Последнее слово перерастает в громкий скулёж вызывая ассоциации с побитой и брошенной собакой, а со стороны художника слышится тяжкий вдох, тихая возня и щелчок. Темнота пугливо ринулась по углам от слабого света настольной лампы, доживающей свой век, пока лампа не была направлена в сторону, куда, судя по громкому шороху, пытался уползти скуливший, та успела выхватить часть картины на каменной стене: бесконечное множество шариков правильной овальной формы будто бы струились по стене вверх, в надежде сорваться, улететь в небо, один за другим, один за другим…
Лампа с чужой подачи медленно поворачивается в правую сторону; на холодном полу алый тянущийся след, в тон испачканным пальцам. Художник гадко хихикает, вызывая по телу стайку мурашек, подносит руку к лицу, чтоб с наслаждением облизать испачканные подушечки и почувствовать дурманящий рассудок металлический привкус с потрясающе пряной ноткой страха — вкуснее не найти, не придумать, не описать.
Кроваво-красный этюд на стене, кроваво-красный след на полу, лампа по очереди выхватывает каждый паззл мозаики; тусклый лучик света скользит дальше и обволакивает будто бы в агонии бьющееся тело, медленно ползущее в сторону плотно закрытой железной двери; медленно ползущее и оставляющее за собой тот самый кроваво-красный след.
У тела нет рук — лишь обрубки небрежно перемотанные грязными тряпками, у тела нет ног до колена — всё те же обрубки, всё те же грязные тряпки. Тело уже давно потеряло свою человеческую сущность, свою настоящую личность, разучилось говорить и правильно дышать, тело билось в конвульсиях от страха, но на периферии сознания стремилось только к одной единственной цели — той самой плотно закрытой двери, за которой желанное слово «выжить» обретает смысл. Это тело безумно хотело жить, но ещё безумнее тело боялось существа, рисовавшего кровью этого тела несколько секунд назад.
Мимолётное мгновение, пока лампа описывает полукруг, стремясь лучиком света выхватить лицо мучителя — тело из последних сил бросается вперёд, размыкая губы, чтобы сорваться на дикий — дикий крик, — у отчаяния наконец-то появился голос. Но тут же врезается лицом в ногу, обёрнутую в шаровары и взглядом скользит по потрёпанному временем сандалю, боясь посмотреть выше, выше, в ы ш е.
Он опускается на корточки с тихим вздохом и всё той же неизменной лампой в руке, другой же мягко поглаживая по макушке несчастного; он направляет слабый луч на себя и обнажает нечеловеческий оскал и широкий рот, украшенный тысячей острых зубов; он прекращает улыбаться. Перед телом яркий друг детей, весёлый и добрый клоун, развлекающий и стар, и млад своими затеями и прибаутками, только вот нечеловечески жёлтые глаза горят сарказмом, иронией, надменностью, а улыбка… превращается во всё тот же оскал.
— Крикни три раза «танцующий клоун Пеннивайз» и я прекращу твои мучения быстро, — мучить своих жертв стало привычкой, выработанной временем, скукой и собственными изощрёнными взглядами на жизнь, да фантазией. А у тела нет выбора, тело тихо стонет, бьётся в конвульсиях и глотает слёзы вперемешку с кровью, тело делает глубокий вдох — хриплый выдох, тело делает так ещё раз, тело размыкает зубы и…
— Танцующий клоун…
Кровь брызнула в разные стороны, оставаясь неровными пятнами на стене, где в небо струились несколько десятков шариков правильной овальной формы. В тёмном и и сыром помещении, где пахнет кровью и слышен безмолвный крик отчаяния мигнул и погас свет от тусклой лампы — Оно идёт теперь за т о б о й.
***
Этот город погряз в выхлопных газах многочисленных автомобилей, потерял все краски от рутины повседневной жизни и утонул в постоянной суете; этот город, кажется, уже забыл, когда спал спокойно и отсчитывал мирные деньки, по незнанию забывая наслаждаться ими; этот город стал таким же мрачным и кровавым, как серия зверских убийств и странных похищений, накрывшая его несколько лет назад.
В одном из кафе, с деланным интересом наблюдая за вечно спешащими куда-то людьми сидел мужчина, одетый в строгий костюм, с дорогим кожаным портфелем у ног и симпатичными часами на запястье правой руки; этот мужчина был таким же как тысяча других, населявших этот город: он разрывался между работой, представляя типичных офисных планктонов, он приходил в свою потрёпанную временем и требующую ремонта маленькую и пока что пустую квартирку, включая свет и проводя свой вечер у экрана телевизора или же другого новомодного гаджета в попытке скрасить очередной тусклый вечер. Только вот скелеты в шкафу этого мужчины были куда опаснее, а маленькая квартирка на деле оказывалась заброшенной канализацией.
Пеннивайз давно покинул Дерри, получив унизительное поражение от детей, и переполз по всё той же канализации в другое место, выбрав своим оплотом Ратленд и оставшись там набираться сил; ребёнок за ребёнком — страх за страхом — жертва за жертвой, Оно постепенно набиралось сил и обретало мощь, доселе невиданную и возмутительно неслыханную для героя страшной сказки, которым принято пугать перед сном. Оно не стало отсиживаться в тени вновь, Оно не терпело более ждать 27 лет, дабы вновь громко заявить о себе, Оно не з а х о т е л о больше ограничиваться детьми. Оно теперь среди вас — посмотри внимательнее, может быть тот самый сосед, с которым ты сейчас мирно попиваешь кофе и есть воплощение твоих самых жутких кошмаров? И как кофе? До сих пор вкусный?
Роберт Грей сверяется с часами и негромко цокает языком, до назначенной встречи осталось всего лишь несколько минут, но собеседник так и не думал на неё являться; Роберта Грея мало волновала эта встреча, как и очередная серия убийств, сотрясших этот город; Роберт Грей на деле думает лишь о том, как ему поскорее вернуться в офис, не опоздать с обеда и не получить нагоняй от начальства, которое может лишить его премии; Роберт Грей всего лишь обычный…
Какая до отвратительного наглая ложь. Роберт Грей просто чертовски хорошо играет свою роль и ждёт человека, позвавшего его на разговор, что затрагивал тему одной из многочисленных жертв, дабы затеять очередную игру, призванную развеять его периодически подступающую скуку.
«Вы ведь работали вместе и неплохо общались? Могу я встретиться с Вами?»