В памяти хорошо сохранились пейзажи разрушенного города.

Некогда прекрасный Лондон со всеми своими пышными зелеными парками в одночасье превращается в пепелище. Смог локальных пожаров и бетонная пыль от сотрясаемых взрывами зданий затрудняют не только дыхание, но и обзор. Смерть от курения, алкоголизма, рака или еще какой-нибудь глупой болезни перестает быть страшной, да и вообще ожидаемой. Каждый знает, что предупреждения всемирной организации здравоохранения больше яйца выеденного не стоят, что куда вероятнее они умрут не от старости, по немощности загадив под собой матрас, а от пули в лоб. Ну, или от потери крови, когда осколочной гранатой вспорет брюхо. Или по ним просто проедет танк, гусеницами превратит тела в кровавое месиво, а потом вдавит в землю так хладнокровно и безразлично, будто они – ничто. Да они и есть ничто, только мало кто хочет с этим мириться.

И Том тоже не хотел. Не хотел быть разменной фигурой, необходимой для достижения чьих-то больных желаний, блядской пешкой, которую в любой момент могут толкнуть в спину, поставить на колени и заставить склонить голову навстречу смерти. Потому что так угодно какому-то поехавшему на всю голову пидорасу, потому что именно так во имя успеха рассчитали ходы в шахматной партии, на доску которой его заволокли против воли.

Пальцы помнят неприятную прохладу шершавой стены.

Томас держится за нее, вжимаясь спиной и затылком покрепче, чтобы не заметили, чтобы прошли мимо, чтобы дали пожить еще немного. Страх крепкими нитями связывает по рукам и ногам, оплетает внутренности и хватает за горло. Сердце колотится под самым кадыком, коротко, загнанно, готовясь замереть раз и навсегда. Но секунда, две, и даже по истечению еще нескольких ничего не происходит. Посторонние шумы с топотом стихают, и становится возможным расслышать собственное дыхание – хриплое и нервное, почти на грани. Том набирается смелости_заставляет себя выглянуть из-за укрытия в надежде найти тех, кого потерял.

Взгляд судорожно мечется по обломкам родного дома, по личным вещам, бывшим богатством, а ставшим пеплом, по мебели, превращенной в труху, и все-таки натыкается на силуэты. Они тянутся к Томасу, и у того камень падает с души, становится так легко, хорошо и спокойно, что в осторожности и осмотрительности отпадает всякая необходимость. Он же не один, а значит ему ничего не страшно. Абсолютно ничего.

И почти сразу же зеркало воспоминаний вдребезги разбивается о гул самолетов и свист ветра над головой. Видя срывающуюся с креплений боеголовку, он молится, чтобы та не оказалась ядерной.

Томас далеко не сразу понимает, что все это – холодное без лиц и совершенно пустое и чужое без каких-либо деталей, единственное, что у него осталось. Осознание настигает постепенно, рывками, такими же неожиданными и кратковременными, как и возвращения в чувства. Он постоянно видит вокруг себя размазанные образы людей, но не находит в себе сил соотнести их с отпечатками прошлого. Он даже не может открыть рта и попросить сделать что-нибудь с терзающей все его тело болью, только сжимает зубы, глухо стонет, жмурится и снова проваливается в сон. Сам или все же под действием какого-то препарата – не имеет никакого значения.

В одном из пробуждений он задерживается непривычно долго. Вымотанный организм умудряется запечатлеть в памяти странного цвета стены и гоняющий по экрану зеленую полоску пульса аппарат жизнеобеспечения. Кажется, на лицо надета кислородная маска, но уверенности в этом ноль – ни один тактильный рецептор не хочет работать по назначению и передавать в мозг все необходимые сигналы. Кто знает, может та боеголовка все-таки оказалась ядерной, и своей кожи на нем осталось нихуя, поэтому и чувствует ровно столько же. В этот раз он даже хочет кого-то позвать, но в голове не находится ни одного имени. Даже своего.

Новая попытка прийти в себя дается намного легче. Веки не ощущаются неподъемными, легкие забирают столько кислорода, сколько необходимо, не горят, и дыхание вообще не вызывает абсолютно никакого дискомфорта. Не чувствуя больше потребности в забытьи померкшим сознанием, он некоторое время смотрит в белый потолок, пытаясь осознать себя и произошедшие с ним события. Копается в воспоминаниях, но те отдаются в голове только тоскливым звоном мелко побитого стекла. Стекла темного и запачканного пылью, что въелась до самого основания.

Когда слева доносится едва слышный скрип двери, который тут же переходит в неторопливый шаг, Ридж, стараясь не делать резких движений, поднимает корпус и садится. Тут же с сомнением и нескрываемым неузнаванием начинает разглядывает вошедшего человека, оттягивая момент истины. Разумеется, он понимает, что проще сразу задать все интересующие вопросы, нежели пытаться выискивать в чертах напротив что-то знакомое, но он этого не делает. Тщетно надеется если не на образную память, то хотя бы на эмоциональную. Но нет, пусто. И, наверное, от этого должно становиться не по себе, жутко и паршиво, но Томасу почему-то все равно, словно вместе с памятью случай отобрал и способность чувствовать.

- Что произошло? - он смотрит на собеседника с недоверчивым прищуром и цепляется взглядом за любую бросающуюся в глаза деталь образа, с каждым мгновением находя в нем все больше и больше противоречивых, к которым не знал, как относиться, - я ничерта не помню. Даже своего имени, - сокрушительное качание головой, сопровождаемое тяжелым выдохом и нервным щелчком сустава большого пальца на руке. Все-таки его беспокоит абсолютная пустота в голове. Не пугает, только нервирует, и только тот факт, что он не помнит себя.

Пока единственное, что несомненно радует Томаса в его положении – он не один. Было бы крайне хреново, если бы со своей диссоциированной амнезией он пришел в сознание посреди какого-нибудь безграничного поля и обнаружил, что рядом никого нет. Некому было бы задать животрепещущие вопросы, некому дать надежду, некому поверить. В таком случае вообще не факт, что парень поднялся бы с земли и пошел искать себя по миру. Потере памяти сопутствует полное опустошение, как если бы тебя вообще никогда не существовало до самого последнего момента, а тут оп – получите, распишитесь и разбирайтесь с этим дерьмом сами. И вот в этой пустоте абсолютно ничего не хочется делать.

Томас даже слушает чужую речь как-то отстранено, продолжая разглядывать внешний вид собеседника. Помпезного вида шинель говорит о высоком военном статусе, повязка на глазу и шрамы на лице – о том, что этот статус получен далеко не по блату. Странного вида нашивка на груди не вызывает никаких ассоциаций, только смутную мысль – он видел ее раньше. Но где и при каких обстоятельствах – хрен знает. Оружия при нем нет, по крайней мере на видном месте, значит точно не добивать пришел. Друг? Враг? Родственник? Любовник? Или просто сердобольный человек, проходивший мимо и спасший ему жизнь?

Из вдумчивого изучения парня вырывают интонации говорящего. По неуверенным запинкам в начале Томас догадывается, что факт наличия амнезии порождает странную неуверенность не только в нем самом. Имя, что по чужим заверениям, принадлежит ему, звучит сухо, пусто и гулким эхом отражается от стен палаты. Просто слова, ничего не говорящие и ничего не значащие. «Томас Ридж, значит Томас Ридж. У меня так-то нет других вариантов». И в подтверждение своему безразличию он едва заметно ведет плечами – то ли пожимает, то ли расслабляет, покорно принимая данность как факт.

Следующие слова так же не отзываются никакими воспоминаниями, даже расплывчатыми. Только от объятий под ребрами собирается клокочущее и трепетное тепло. Чужая радость действительно выглядит и чувствуется искренней, только вот сам Томас не знает, что должен и что вообще хочет сделать в ответ. Он непонимающе хлопает глазами, чуть опускает голову и смотрит на воротник шинели, будто надеется, что в такой позе удастся заглянуть в лицо собеседника. Несколько долгих секунд он молчит и ничего не предпринимает, но по итогу все-таки поднимает одну руку и пару раз неуверенно хлопает парня по плечу. Наверное, так – правильно.

Вздох. Короткий и почти неслышный, он срывается с губ тогда, когда его отпускают и называют теперь уже свое имя. «Торд,» - Ридж несколько раз мысленно повторяет произнесенное сочетание букв, подмечая, что наслаждается им. Оно кажется непривычным и вместе с тем красивым. Однако, продолжения у него нет, оно просто ложится на кем-то услужливо освобожденное место в голове и открывает дорогу второму шансу.

- Я сделал что-то плохое? – внутри начинает свербеть от внезапного предположения, что причиной его «возвращения к исходной точке» может быть кармический оборот, но еще до получения ответа на свой вопрос, вспыхнувшее было беспокойство затихает. Может оттого, что Торд называется другом, а у плохих людей не бывает друзей, может от осознания, что потеря воспоминаний не страшнее смерти, а значит и действия его прошлого не выходят за рамки дозволенного, а может еще от чего-то, что додумать не удается. Апатичное безразличие немного разбавляется интересом – если они с Тордом друзья, значит он точно поможет все вспомнить – и слишком много мыслей разом начинают беспокойно роиться в голове. После вакуумной пустоты сотни слов, которые так хочется произнести, ощущаются очень тяжело. Они почти физически давят на корень языка, вызывая приступ тошноты и головокружение. Хочется лечь обратно и забыться сном еще хотя бы на несколько часов, но Томас перебарывает и себя, и свой организм, и желание трепаться не по делу.

Молча поднимаясь с койки, он подходит к небольшому зеркалу и стоящему под ним стулу с одеждой. Кто-то явно заранее позаботился о том, чтобы Томас сразу же, как только позволят силы, избавился от этих глупых больничных шмоток. Он переодевается без капли стеснения, вообще не заботясь о том, что их в палате двое, затягивает галстук, поправляет воротник рубашки, отвороты жилета и бросает взгляд на отражающую поверхность.

Своего лица Ридж не помнит так же, как и имени. Не помнит, носил ли этот визор раньше, а, если и носил, то по какой причине, не помнит цвет глаз и волос, не помнит, были ли у него веснушки, и нравился ли хоть кому-нибудь его внешний вид. Поэтому видя себя сейчас, не верит и, чтобы убедиться в реальности наблюдаемого, подносит ладонь к лицу, слегка поворачивает его в бок. Картинка в точности повторяет его движения, но ощущение чужеродности все равно никуда не девается. «Видимо, с этим мне тоже придется просто смириться».

- Ты говорил про взрыв, про то, что помимо дружбы нас связывают еще и служебные отношения, - Томас нарушает молчание и начинает издалека, переводя взгляд с себя на отражение Торда в зеркале, - получается, что бы ни творилось за пределами этого здания, мы - на одной стороне? - он поворачивается лицом к парню, снова замолкает на мгновение, обдумывая, в какие слова лучше облечь рвущиеся вперед всех остальных мысли, и продолжает, - я...обязан тебе жизнью. Спасибо. А теперь расскажи конкретнее о происходящем, откуда взялись эти террористы, и как из друга получился начальник? Или все было наоборот? Друг из начальника? - на лице не появляется и тени улыбки, хотя Тому и кажется, что в прошлой жизни он бы точно издевательски усмехнулся в конце фразы.

Какие у Тома основания верить этому человеку? Душетрепательная история о противостоянии всему миру, рассказанная так легко и быстро, словно была заучена наизусть и подготовлена заранее? Или блеск в глазах? Или едва различимая возбужденная дрожь в голосе? Или попытка как можно быстрее привязать к себе тактильным контактом, проявив им выуженное из прошлого доверие и негласно высказав просьбу доверится в ответ? Нет. Если бы Томасу действительно было дело до причинно-следственных связей, он бы задумался. Попытался докопаться до правды посредством каких-нибудь более вещественных, чем слова, доказательств. Но ему безразлично, потому что с вопросами обратиться все равно не к кому. Только к Торду.

А он выглядит настолько воодушевленно, словно только что нашел то, что давно потерял и уже отчаялся найти. Словно, если рассказанное им – правда, уже мысленно похоронил Риджа и успел заебаться оплакивать его бездыханное тело. Поэтому он верит норвежцу – не может не верить. У него всего два варианта: раз и навсегда (что вероятнее всего) остаться в одиночестве наедине со своим беспамятством или же последовать за тем, кто, как минимум, не намеревается его убить и, как максимум, с улыбкой называет лучшим другом.

- Ты же понимаешь, что у меня нет причин верить твоим словам? – несмотря на внутренние принятие и согласие, на лице и в речи выражается абсолютно противоположное. Томас не считает необходимым так или иначе показывать свое расположение к норвежцу. Вера – совсем не то же самое, что и доверие. Предложи сейчас кто Риджу пройти какой-нибудь глупый тест, один из тех, что повсеместно используют для сплочения команды, и он, не задумываясь, откажется. Спиной в руки Торда падать не станет, но его поймает. Как-то так для него пока ограничивается взаимодействие с окружающим миром. Односторонний контакт, при котором он не нуждается в подтирании соплей и физической защите, но нуждается в чувстве собственной необходимости. Иначе на кой хуй вообще существовать человеку, который не может построить на прошлом будущее, так как его попросту нет?

Он в любом случае должник Торда. А платить нечем.

От рассказанного веет каким-то сюрром. Томас не чувствует в себе ни единой предрасположенности к революции, никакого слепого желания сделать мир лучше и светлее, никакой слабоумной отваги, и не может понять – как же так вышло, что он переступил свой эгоизм и пошел по тропе сопротивления правительству. Еще и рука об руку с тем, о ком не осталось ни одного воспоминания. Но Ридж достаточно долго и внимательно смотрит на собеседника, придирчиво выискивает изъяны, бреши, раскладывает предложения на слова, а слова на буквы и высматривает ложь в интонациях, чтобы в какой-то момент его резко отпустило. Просто взяло и свело все сомнения на нет. В одну секунду внутри что-то тяжело обваливается и растворяется, дает вдохнуть полной грудью и расслабить плечи. Капкан под ребрами разжимается, и, Томас готов поклясться, это чувство необъяснимой свободы срывает с губ удовлетворённый смешок.

- Но они звучат убедительно, - наверное, подобные нестабильность и переменчивость в его еще не реабилитированном состоянии – нормальное и вполне ожидаемое явление. Безумно сложно принимать какие-то серьезные решения, когда в голове то перекати-поле, то оглушительный рев нескончаемых мыслей, то снова разрывающая на куски тишина. Но Томас его принимает и протягивает Торду ладонь для закрепляющего какой-то негласный договор рукопожатия.

Недельного пребывания в лазарете под присмотром местных медиков оказывается вполне достаточно, чтобы окончательно восстановиться и без страха свалиться от любого дуновения ветра покинуть стерильную палату. Белизна ее стен за это время успевает набить оскомину и начать раздражать. К собственному счастью, Томас умудряется найти отдушину в тех часах, когда его посещает Торд и капля по капле посвящает в нюансы дела всей их жизни. Все оказывается куда более серьезно, чем Ридж предполагает с самого начала, понимание чего только пробуждает и укрепляет интерес. На его плечах лежит достаточно большая ответственность, чтобы все остальное, беспокоящее его бессонными ночами, сдвинуть на второй план.

Но чувство тревоги все равно следует за ним по пятам, как бы Томас ни старался его игнорировать. И оно очень плотно ассоциируется с кратковременными вспышками воспоминаний. Он тщетно пытается схватить и удержать в руках хоть одно или на драгоценное и такое необходимое мгновение продлить момент, чтобы успеть разглядеть, запомнить. Но у стараний нет плодов. Только остаточное ощущение неправильности и недосказанности.

Он не выискивает подходящий момент, чтобы поделиться с Тордом своими ощущениями, не смягчает речь заранее подобранными словами – он говорит как есть, стоит только последнему солдату покинуть переговорную.

- Я что-то вспоминаю. Но всплывающие образы такие скомканные и непонятные, что ничего кроме тревоги и сомнений они не приносят. Торд, разве так должно все происходить?